Тихо-тихо шептала ему "не предай",
Забывала ложь, целовала руки, валялась в ногах
А он лишь смеялся, когда мне хотелось его убить,
Говорил "ну давай ударь!"
Он меня рубил пополам ударом в трех словах,
Зажимал в тиски в четырех стенах.
По ночам брал своё, отворачивался, засыпал.
А бывало так в шутку/не в шутку "я встретил такую.
Она хороша, правда горда собой,
Но ведь я разведу любую" и уходил в неё с головой.
Чертов ублюдок,
Чертов не мой.
Я пыталась уйти.
Становился как ветер нежным, как ребенок плаксивым,
Колени в кровь стирал, когда понимал,
Что перешел грань и почти проиграл,
Паковал меня в разноцветные обертки, раны зашивал.
Я устала в это верить, сколько можно меня по ночам,
Словно разбитую кружку клеить?
Я хочу, что бы Бог это слышал,
Я хочу, что бы он это знал,
Я хочу, что бы мой самый лучший всё-таки проиграл.
И ещё мне пожалуйста долговременный спасительный поддых,
Только со скидкой, я ведь совсем пустая…
Ради всех святых.
Забывала ложь, целовала руки, валялась в ногах
А он лишь смеялся, когда мне хотелось его убить,
Говорил "ну давай ударь!"
Он меня рубил пополам ударом в трех словах,
Зажимал в тиски в четырех стенах.
По ночам брал своё, отворачивался, засыпал.
А бывало так в шутку/не в шутку "я встретил такую.
Она хороша, правда горда собой,
Но ведь я разведу любую" и уходил в неё с головой.
Чертов ублюдок,
Чертов не мой.
Я пыталась уйти.
Становился как ветер нежным, как ребенок плаксивым,
Колени в кровь стирал, когда понимал,
Что перешел грань и почти проиграл,
Паковал меня в разноцветные обертки, раны зашивал.
Я устала в это верить, сколько можно меня по ночам,
Словно разбитую кружку клеить?
Я хочу, что бы Бог это слышал,
Я хочу, что бы он это знал,
Я хочу, что бы мой самый лучший всё-таки проиграл.
И ещё мне пожалуйста долговременный спасительный поддых,
Только со скидкой, я ведь совсем пустая…
Ради всех святых.